Сегодня у нас в гостях Венеция, о которой расскажет Станислав Белковский. Представлять его не нужно, как и его профессию: человек, который работает Белковским.
Венеция – это Италия?
Ментально и атмосферно это, конечно, не совсем Италия. Я начал здесь тусоваться в 2000 году, а достаточно плотно жить и работать – с 2005-го. Все-таки по своему духу Венеция ближе к северу, к Австрии: здесь достаточно немецкий дух. Во всяком случае, общественный транспорт ходит строго по расписанию. Венеция держит достаточно хладнокровное, неэмоциональное выражение лица.
Ментально и атмосферно это, конечно, не совсем Италия
Местных жителей очень немного, и их количество постоянно сокращается: после Второй мировой войны было 175 тысяч, когда я впервые появился в Венеции 25 лет назад – 60 тысяч, сейчас – 48. Они, конечно, считают себя итальянцами, полностью интегрированы в Италию, никакого сепаратизма, ни внутреннего, ни тем более внешнего, у них нет. Венеция в политическом смысле всегда была и остается скорее достаточно левым городом, чем правым. И это одно из важных для меня преимуществ Венеции: она не пахнет местным населением, практически стерильна.
Сокращение населения в Венеции связано с небольшим рынком труда.
– Но это же гигантская туристическая экономика!
– С этой точки зрения основная проблема Венеции в том, что в состав ее муниципалитета входит территория на материке, Местре и Маргера, где населения гораздо больше, чем в самой исторической части. Маленькая историческая Венеция кормит Местре и Маргеру. Всякий политик, баллотирующийся в мэры Венеции, разумеется, больше заинтересован в благосклонности материкового электората, и Венеция от этого страдает. Хотя местные муниципальные службы работают неплохо, никакой разрухи или полного беспорядка я в Венеции не вижу.
В Венеции любые градостроительные, реконструкционные решения принимаются ужасно долго, и это прекрасно, потому что мало что удается испортить. Вся философия сводится к тому, чтобы поддерживать город в том состоянии, в каком он сложился за минувшие столетия, а не как-то его существенно модернизировать. Это же не Москва, которая хорошеет то при Юрии Лужкове, то при Сергее Собянине, где старые здания вытесняются новоделом.
– Можно ли стать местным через покупку недвижимости, через прописку?
– Чтобы формально стать местным, нужно получить итальянский вид на жительство, затем карту, которая удостоверяет твое постоянное проживание в Венеции. Это относительно несложно, мне удалось сделать это в рамках стандартных процедур. Ты обращаешься за видом на жительство, и если власти считают, что ты его достоин, тебе его дают.
Венеция держит достаточно хладнокровное, неэмоциональное выражение лица
– А в смысле интеграции в местное сообщество?
– В Венеции это несложно сделать хотя бы потому, что венецианцев очень мало, и степень их мафиозности, в том числе ментальной, невелика. Отношение к русским здесь всегда было и остается достаточно позитивным, в связи с большой войной ничего особенно не изменилось. Я вообще не тусовщик, но получить доступ сегодня в Венеции к любому кругу общения, который мне необходим, могу достаточно легко с помощью небольшого круга моих здешних друзей и знакомых.
Ходят сказки про венецианскую аристократию, про какое-то количество семей, которые до сих пор с тех времен, когда Венеция была республикой, контролируют город, но мне это представляется сильно преувеличенным.
– Действительно все старые семьи живут в старых палаццо?
– В основном – нет, значительная часть дворцов переделана в многоквартирные дома, часть остались дворцами, но многие из них сдаются в аренду. Существует небольшое количество наследников, которые эксплуатируют целые дворцы: это весьма дорогое удовольствие.
Восток или Запад?
– В одном интервью ты сказал, что Венеция – это некий сплав Константинополя и Петербурга.
Город стараются поддерживать в том состоянии, в каком он сложился за минувшие столетия
– Я пытался объяснить самому себе свою любовь к Венеции и мое представление о том, откуда она взялась. Это уже давно не влюбленность, а настоящая любовь, которая не ржавеет. Я бы сравнил это с многолетним супружеством, которое только крепнет, независимо от эмоциональных нюансов многолетней совместной жизни.
Одним из моих аргументов для самого себя было то, что это мистическая столица Российской империи, сплав Константинополя и Санкт-Петербурга. Легко представить себе российского государя-императора, стоящего, например, на конской лоджии базилики Сан-Марко и принимающего парад, уходящий потом с площади Сан-Марко на набережную. Эта ключевая набережная, где находится Дворец дожей, называется Рива дельи Скьявони, Славянская набережная – в честь хорватских гвардейцев, охранявших дожа.
– Но ведь Венеция – это море, вода. А Россия никогда не была особо дружна с водой, не владела морями.
– Это одна из главных психологических проблем русского коллективного бессознательного – попытка прорваться к теплому морю, которую Петр I не очень удачно трансформировал в строительство столицы на холодном море. Я имел в виду именно Санкт-Петербург и этот элемент русской имперской государственности.
Город-убежище
По мере того, как я сам разочаровывался в тяготении к каким-то российским имперским образцам, я для себя постановил, что влюбился в Венецию, потому что это классический город-убежище.
На Древнем Востоке существовали города-убежища. Человек, оказавшийся в них, избавлялся от ответственности за совершенные им преступления и проступки. Венеция и рождалась как город-убежище, согласно официальной версии ее истории: от гуннов; якобы на этих островках спасались люди. Поэтому, если тебе нужно убежище от психологических проблем, от одиночества, от самого себя, от неустроенности отношений со своей страной, как в моем случае, то этот город начинает тебя притягивать. Наверное, основной секрет моей к ней любви скорее в этом.
Венеция рождалась как город-убежище
– Венеция еще тем напоминает убежище, что она замкнута. Это закрытая экосистема, она не может дальше расти, может только погружаться под воду.
– К счастью, она не может расти, поэтому ее трудно испортить. Хотя я живу на острове Лидо, на адриатическом пляже. Лидо – тоже историческая Венеция, здесь находится отель, где происходит действие "Смерти в Венеции". Здесь находится отель Exelcior, культовый исторический объект, основная база Венецианского кинофестиваля, здесь, в Лидо проходит сам фестиваль. Наконец, здесь масса интересных построек так называемого "стиля либерти", сложившегося после создания Италии в конце XIX века. От него 15 минут на общественном транспорте до площади Сан-Марко.
Попытки узурпации власти здесь карались достаточно жестко
С точки зрения психологии бессознательного, я поселился на Лидо, потому что мой отец был рижанин, часть моего детства прошла в Юрмале близ Риги. Остров Лидо – это та же Юрмала, только гораздо теплее. Здесь еще есть пустые пространства, которые можно застроить. Будь у нас здесь Лужков с Собяниным, они, безусловно, уже давно бы это сделали. К счастью, их здесь нет, поэтому пустые пространства так и пустуют. В исторической части города неожиданно возникают откуда-то из тумана уродливые здания, построенные в ХХ веке, но их очень мало. В исторической части города строить вообще ничего нельзя, можно только реконструировать имеющееся.
Честный город
– Первое, что приходит в голову при разговоре о Венеции, – это идея смерти вообще: истории, цивилизации. Действительно есть некое ощущение упадка и былой славы?
– Былой имперской славы в Венеции нет, нет наследия имперской столицы.
– И на Сан-Марко нет, и во Дворце дожей нет? Я представляю те моменты, когда шли крестоносцы, когда Венеция владела морями, и все это золото Востока вливалось в Венецию.
В Венеции нет наследия имперской столицы
– В Венеции есть невыразимая роскошь и красота, но нет контраста, такое впечатление, что республика дожей была вчера. Нет этого перепада между заявкой на огромное величие и его отсутствием, как во многих других столицах. Может быть, потому, что Венеция была очень специфическим государством, она всегда была республикой, и попытки узурпации власти здесь карались достаточно жестко. Здесь власть никогда не обожествлялась, поэтому в архитектуре и в атмосфере города этого нет.
Есть отделение, отстранение, и поэтому город действительно производит впечатление города-убежища, которое не может производить имперская столица, хотя она, как правило, принимает сегодня огромное количество мигрантов из бывших колоний. Мой диалог с Венецией всегда строился на какой-то особой доверительности, которой в принципе не может быть в диалоге с имперским государством. Венеция в этом смысле, хотя молчаливый очень и замкнутый, но вместе с тем откровенный, искренний город. Когда он начинает говорить, он говорит то, что есть на самом деле.
– Венецианская республика была очень специфической, олигархической республикой. Знаменитый доклад про венецианскую олигархическую республику в свое время был подложен Путину и стал неким идеологическим обоснованием борьбы с олигархией.
– Я там вставил большой кусок по Венеции. Может быть, мой интерес к теме государства олигархии был продиктован как раз моей любовью к Венеции.
– Борьба с олигархами для Путина закончилась достаточно удачно. В одном из интервью ты рассказывал, что есть некий дворец, все владельцы которого умирают. Были идеи подарить этот дворец Путину, но пока как-то не срослось, и дворец до сих пор стоит пустой.
Венеция – очень дорогой город
– Тут я бы уточнил формулировку: смертны все, кроме некоторых. Этот дворец называется Ка-Дарио, он находится на Большом канале между Венецианской академией и Музеем Пегги Гуггенхайм, в очень намоленном месте. Все его владельцы в ХХ веке умерли не своей смертью, поэтому он считается проклятым зданием.
Лет десять назад его собирался купить Вуди Аллен. Как гласит священное предание в Венеции, его адвокат ехал из Милана оформлять это приобретение и попал в автокатастрофу. Он выжил, но до Венеции не доехал, и сделка сорвалась, благодаря чему Вуди Аллен жив и здоров по сей день. Этот дворец продается за 18 миллионов евро, что по меркам такого здания не так много. Я предлагал российским антипутинским олигархам оформить его на Владимира Путина и подождать, что будет. Пока они так и не приняли соответствующего решения, поскольку их мышление недостаточно мистично.
Два соседних дворца принадлежат Валерию Гергиеву, равно как и культовое кафе "Квадри" на площади Сан-Марко, которое за период владения Гергиевым превратилось из просто исторического кафе, пусть и дорогого, в мишленовский ресторан. Венеция – очень дорогой город. Но если жить по протоколу местного жителя, а не богатого туриста, то ты тратишь мало даже по сравнению с более скромными европейскими местами.
История
Когда появились новые торговые пути, значение Венеции как столицы восточного средиземноморья для этих маршрутов существенно упало. Наполеон ликвидировал Венецианскую республику в 1797 году, взяв ее практически без боя. У историков есть разные соображения относительно того, насколько дорога была Наполеону Венеция. Кто-то утверждает, что он вообще ею не интересовался, почти не бывал здесь.
Здесь власть никогда не обожествлялась; в архитектуре и в атмосфере города этого нет
Но, так или иначе, влияние его на Венецию было огромным, он сыграл очень большую роль в судьбе города, потому что сделал его частично сухопутным, засыпал десятки каналов, превратив их в улицы. Он забрал у церквей, монастырей массу произведений искусства и передал их в Венецианскую академию, которую основал. Такое впечатление, что он очень интересовался Венецией, реформировал ее.
– Можно сказать, что Венеция, начиная с XIX века превратилась в город-музей, осталась где-то в тех веках, не справилась с современностью? Она возместила некую практическую принадлежность к цивилизации этой мистикой, метафизикой.
– Нет ощущения, что все в прошлом. Ты погружаешься в Венецию, сам путешествуешь туда, обратно. Но вся инфраструктура Венеции достаточно современная, здесь все работает, нет никаких признаков упадка, разложения. Наводнения периодически случаются, но редко бывают разрушительными. Последнее довольно разрушительное наводнение было в 2019 году, а перед этим – в 1966-м. С этого времени введена система по нейтрализации наводнения. В основном "высокая вода" – больше прикол для туристов, чем реальная проблема для города.
Наполеон сыграл очень большую роль в судьбе города
Этой исторической дистанции я не вижу, не чувствую. Может быть, потому, что здесь нет каких-то социальных классов или групп, которые апеллировали бы к этому великому прошлому. Городом-музеем Венеция, естественно, является, потому что 95% зданий хранят великую историю, но они не навязывают себя в этом качестве, и ты заходишь в эти здания, как к себе домой.
Любимые места
Таких мест у меня сотни, и это не гипербола. В Венеции много маленьких площадей, на которых можно сидеть вечно, как у себя дома. Почему-то не чувствуешь дистанции с каким-то былым многовековым величием, ее просто нет. В Венеции невероятное количество хороших ресторанов и кафе. Какие-то недоброжелатели создали миф о том, что Венеция – это не гастрономическая столица, но это не так. Здесь, конечно, меньше хороших ресторанов по абсолютной величине, чем в Париже, просто потому, что Париж многократно больше Венеции, но в удельном весе – я не уверен, что их меньше.
– Есть ли в Венеции место, где можно избавиться от повсеместного присутствия туристов?
– Туристы не сильно мешают, если ты житель Венеции, то они – часть венецианской декорации, ты с ними ментально и психологически не соприкасаешься, живешь своей жизнью. Таких маршрутов десятки. Прогулка по пляжу на моем острове Лидо – это отдельное прекрасное приключение. Конечно, у меня есть любимые места – это участки Дорсодуро и Санта-Кроче, примыкающие непосредственно к Пьяццале Рома, последней точке, куда приезжают машины.
Туристы есть везде, просто есть высокий сезон, когда их много, и есть низкий, когда их мало. Конечно, на площади Сан-Марко или на мосту Риальто от них просто не протолкнешься в высокий сезон, но там же не обязательно находиться все время.
Туристы не сильно мешают, они – часть венецианской декорации
Венеция – не совсем Италия, но с точки зрения топонимики города это особенно подчеркивается, потому что подавляющее большинство улиц, площадей, публичных объектов в Венеции называются только в связи с людьми или событиями венецианской, а не общеитальянской истории. К общеитальянской по большому счету относятся только два больших объекта – это Площадь Рима, где Венеция открывается окружающему миру, и улица Гарибальди. Все остальное – это имена дожей, венецианских героев, бывших венецианских колоний, которых полно, от Хорватии до Кипра. Очень многие публичные надписи сделаны на венецианском диалекте, который не полностью тождественен официальному итальянскому языку.
Карнавал
– Ты когда-либо участвовал в карнавале?
– Конечно. Это очень яркое зрелище. Но карнавал, как и поездка на гондоле – это достаточно сделать один раз в жизни. Я ходил по городу в довольно скромных карнавальных костюмах. Карнавал исторически сложился как формат бегства от реальности. Он предшествует посту, когда человек перевоплощается в кого-то иного, кем он не является, раскрывает свое дионисийское начало перед тем, как полностью скрыть его во время поста. Люди привыкли жить в этой сказке, даже я к ней привык, для меня жизнь в Венеции – это обыденность, что я самым высоким образом ценю.
– Последний раз, когда я был в Венеции в мае этого года, я впервые улетал ночью из аэропорта, и такси везло меня по темным каналам и затем вышло в сторону аэропорта "Марко Поло" – по черной воде, мимо Острова мертвых, острова Сан-Микеле, где кладбище. У меня мурашки по спине были: я понял, что действительно есть какое-то ощущение сопричастности, присутствия смерти. Венеция – может быть, одно из немногих мест в мире, которое решило тему смерти.
Карнавал исторически сложился как формат бегства от реальности
– Она здесь абсолютно не довлеет. Ты не думаешь о смерти, воспринимаешь ее такой же обыденной, как и эта роскошная Венеция в целом. Смерть – это просто типичный участник венецианского карнавала, где много костюмов смерти. Венеции ничто не мешает: ни турист, ни смерть, но что-либо еще.
Вспоминается классическая венецианская пьеса Карло Гольдони "Один из последних вечеров карнавала", сюжет которой многим кажется непонятным. В один из последних вечеров карнавала собирается на ужин венецианцы, один из них должен вот-вот уехать в Россию, и это постоянно обсуждается. А мне сюжет почему-то всегда был понятен: я считал, что уехать в Россию – это и есть метафора смерти. В нынешнем историческом контексте это звучит характерно.
